Картина без Иосифа - Страница 32

Дети не только похищают сердце, милая. Они похищают целую жизнь. Выбирают лучшее и худшее из того, что мы можем предложить, а в обмен отдают свое сердце. Но цена непомерно высока, а награда мала, и ее приходится ждать слишком долго.

И в конце, когда ты готовишься отпустить малыша, ребенка, подростка во взрослую жизнь, у тебя теплится надежда, что за его спиной останется нечто более важное и дорогое, чем мамины пустые руки.

ЧТО СЛЕДУЕТ ЗА ПОДОЗРЕНИЕМ

Глава 6

Единственным вселяющим надежду знаком было то, что, когда он протянул руку и прикоснулся к ней — провел ладонью по голой канавке ее позвоночника, — она не вздрогнула и не отпрянула с раздражением от такой ласки. Это поселило в нем надежду. Правда, она ничего ему не сказала и спокойно одевалась дальше, однако в этот момент инспектор Томас Линли был готов принять что угодно. Лишь бы это не стало ее откровенным отказом с последующим отъездом. Он подумал, что в этом заключена отрицательная сторона интимной близости с женщиной. Если и бывает счастливое «после того», связанное с началом влюбленности или возвращением старой любви, то им с Хелен Клайд пока не удалось это найти.

Еще рано, говорил он себе. Они еще не привыкли к новой для них роли любовников после тех пятнадцати с лишним лет, когда оставались исключительно друзьями. И все-таки ему хотелось, чтобы она вернулась в постель, где простыни еще хранили тепло ее тела, а на подушках оставался запах ее волос.

Она не включила лампу. Не раздвинула шторы, скрывавшие водянистый утренний свет лондонской зимы. Несмотря на это, он отчетливо видел ее при той малой толике солнца, которой удалось сначала просачиться сквозь тучи, а затем через шторы. Но если бы даже этого не было, он все равно давным-давно запечатлел в памяти ее лицо, каждый ее жест и каждую частицу тела. Если бы в комнате царил кромешный мрак, он все равно мог бы описать жестами изгиб ее талии, угол, под которым она наклоняет голову, прежде чем откинуть назад волосы, контуры ее икр, пяток и лодыжек и округлость ее грудей.

Он любил и раньше, даже более часто за свои тридцать шесть лет, чем хотел бы признаться в этом кому бы то ни было. Но никогда прежде он еще не испытывал такого забавного, почти неандертальского желания владеть женщиной, быть ее господином. За последние два месяца, с тех пор как Хелен стала его любовницей, он не раз говорил себе, что это желание испарится, как только она согласится вступить с ним в брак. Желание владеть — и заставлять ее подчиняться — вряд ли станет процветать в атмосфере равновесия сил, равенства и диалога. И если они были признаками того рода отношений, какие ему хотелось поддерживать с ней, тогда та часть его, которая стремилась контролировать их взаимоотношения сейчас, была той его частью, которой ему вскоре предстояло пожертвовать.

Проблема стояла перед ними даже теперь, когда он знал, что она огорчена, когда знал причину почему, и не мог, честно говоря, винить ее за это, и все-таки ловил себя на неразумном желании принудить ее к покорному и виноватому признанию такой ошибки, самым логичным искуплением которой была бы ее готовность вернуться в постель. Что являлось само по себе второй и более императивной проблемой. Он проснулся на рассвете, возбужденный теплом ее спящего тела, прижавшегося к нему. Погладил ладонью ее бедро, и даже спящая, она перевернулась в его объятиях, чтобы заняться медленной утренней любовью. Потом они лежали среди подушек и сбитых одеял — ее голова на его груди, ее каштановые волосы лились словно шелк меж его пальцев.

— Я слышу твое сердце, — произнесла она.

На что он ответил:

— Вот и славно. Значит, ты его еще не доломала. Она хихикнула, легонько куснула его сосок, потом зевнула и задала вопрос.

Будто абсолютно безмозглый идиот, он ответил. Без экивоков. Без увиливания. Просто помялся немного, кашлянул и сказал правду. Из-за чего и возник у них спор — если обвинение в «объективации, овеществлении женщин, овеществлении меня, меня, Томми, кого ты, по твоим словам, любишь» можно назвать спором. Хелен полна была решимости одеться и уйти. Не в гневе, разумеется, а в очередной раз желая «обдумать все в одиночестве».

Боже, каких глупцов делает из нас секс, подумал он. Один миг освобождения и блаженства, а потом раскаяние на всю жизнь. И черт побери, когда он наблюдал, как она одевалась — застегивала шелка и кружева, он испытал жар и прилив желания. Само его тело служило самым красноречивым подтверждением правды, стоявшей за ее обвинениями. Для него само проклятие быть самцом казалось неразрешимым образом соединенным с необходимостью как-то справляться с агрессивным, бездумным, животным голодом, который заставлял мужчину желать женщину вне зависимости от обстоятельств, а иногда — к его стыду — из-за обстоятельств, словно полчаса успешного совращения могли в действительности служить доказательством чего-то, кроме способности тела выдавать мысли.

— Хелен, — сказал он.

Она подошла к извилистому комоду, взяла тяжелую щетку с серебряной ручкой и стала причесываться. На комоде среди семейных фотографий стояло зеркало-псише, и она наклонила его так, чтобы видеть себя.

Он не хотел с ней спорить, но чувствовал, что должен сказать что-то в свою защиту. В конце концов, ее прошлое было не более безгрешным, чем его собственное.

— Хелен, — сказал он, — мы с тобой взрослые люди. У нас имеется общий отрезок жизни, общая история. Но у каждого имеются и собственные истории, и я не думаю, что мы что-то выиграем, если совершим ошибку и забудем про них. Или станем судить, основываясь на ситуациях, которые могли возникать еще до наших отношений. Я имею в виду наши нынешние отношения. Их физиологический аспект. — Он внутренне поморщился из-за своей нерешительной попытки положить конец их размолвке. Ему хотелось сказать — черт возьми, мы ведь любовники. Я хочу тебя, я люблю тебя, а ты — меня. Так перестань столь болезненно реагировать на то, что не имеет к тебе ровно никакого отношения, ведь главное то, что я к тебе испытываю сейчас, что хочу остаться с тобой до конца жизни. Ясно тебе, Хелен? А? Ясно? Хорошо. Я рад. Теперь иди ко мне.